Неточные совпадения
Гремит на Волге
музыка.
Поют и пляшут девицы —
Ну,
словом, пир горой!
К девицам присоседиться
Хотел старик, встал на ноги
И чуть не полетел!
Сын поддержал родителя.
Старик стоял: притопывал,
Присвистывал, прищелкивал,
А глаз свое выделывал —
Вертелся колесом!
С козою с барабанщицей
И не с простой шарманкою,
А с настоящей
музыкойСмотрели тут они.
Комедия не мудрая,
Однако и не глупая,
Хожалому, квартальному
Не в бровь, а прямо в глаз!
Шалаш полным-полнехонек.
Народ орешки щелкает,
А то два-три крестьянина
Словечком перекинутся —
Гляди, явилась водочка:
Посмотрят да попьют!
Хохочут, утешаются
И часто в речь Петрушкину
Вставляют
слово меткое,
Какого не придумаешь,
Хоть проглоти перо!
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель
музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, —
словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
— Давай…те, — сказал я в то время, когда
музыка и шум могли заглушить мои
слова.
Она вздрогнула, откинулась, замерла; потом резко вскочила с головокружительно падающим сердцем, вспыхнув неудержимыми слезами вдохновенного потрясения. «Секрет» в это время огибал небольшой мыс, держась к берегу углом левого борта; негромкая
музыка лилась в голубом дне с белой палубы под огнем алого шелка;
музыка ритмических переливов, переданных не совсем удачно известными всем
словами...
— Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, я упомянула
слово «счастие». Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например,
музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастием, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Иль вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?
— Благодарствуйте, что сдержали
слово, — начала она, — погостите у меня: здесь, право, недурно. Я вас познакомлю с моей сестрою, она хорошо играет на фортепьяно. Вам, мсьё Базаров, это все равно; но вы, мсьё Кирсанов, кажется, любите
музыку; кроме сестры, у меня живет старушка тетка, да сосед один иногда наезжает в карты играть: вот и все наше общество. А теперь сядем.
— Ну, знаете, я до пряностей не охотник; мне мои щи и без перца вкусны, — сказал Кутузов, улыбаясь. — Я люблю
музыку, а не
слова, приделанные к ней…
— Я — читала, — не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные
слова не доходят до моей души. Помните у Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое
слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство —
музыка — способна коснуться глубин души.
— Толпа идет… тысяч двадцать… может, больше, ей-богу! Честное
слово. Рабочие. Солдаты, с
музыкой. Моряки. Девятый вал… черт его… Кое-где постреливают — факт! С крыш…
Утверждал, что язык
музыки несравнимо богаче языка
слов.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту
музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом, в нос и тоже злобно.
Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Любила она
музыку, но пела чаще втихомолку, или Штольцу, или какой-нибудь пансионной подруге; а пела она, по
словам Штольца, как ни одна певица не поет.
— Есть одно искусство: оно лишь может удовлетворить современного художника: искусство
слова, поэзия: оно безгранично. Туда уходит и живопись, и
музыка — и еще там есть то, чего не дает ни то, ни другое…
Лирическая стихия, которую я никогда не обладал способностью выразить, для меня очень связана с
музыкой, более, чем со
словом.
Молодые люди записывали
слова и
музыку народных думок и песен, изучали предания, сверяли исторические факты с их отражением в народной памяти, вообще смотрели на мужика сквозь поэтическую призму национального романтизма.
Как мог он сдержать это
слово?
_____
Я слушала
музыку, грусти полна,
Я пению жадно внимала;
Сама я не пела, — была я больна,
Я только других умоляла:
«Подумайте: я уезжаю с зарей…
— Я не мог найти здесь увертюру Оберона, — начал он. — Беленицына только хвасталась, что у ней вся классическая
музыка, — на деле у ней, кроме полек и вальсов, ничего нет; но я уже написал в Москву, и через неделю вы будете иметь эту увертюру. Кстати, — продолжал он, — я написал вчера новый романс;
слова тоже мои. Хотите, я вам спою? Не знаю, что из этого вышло; Беленицына нашла его премиленьким, но ее
слова ничего не значат, — я желаю знать ваше мнение. Впрочем, я думаю, лучше после.
Он стал говорить о
музыке, о Лизе, потом опять о
музыке. Он как будто медленнее произносил
слова, когда говорил о Лизе. Лаврецкий навел речь на его сочинения и, полушутя, предложил ему написать для него либретто.
Тут пропета была нашим хором лицейская прощальная песнь, —
слова Дельвига,
музыка Теппера, который сам дирижировал хором. Государь и его не забыл при общих наградах.
Хотя я не понимал тогда тайной
музыки этих
слов, но я тут же почувствовал что-то чужое, недоброхотное.
— Это ты про Анну Ивановну? Дешевенькая, голубчик. Всего двести рублей в год, а между тем с
музыкой. Ну, конечно, иногда на платье подаришь: дурна-дурна, а нарядиться любит. Впрочем, прекраснейшего поведения. Покорна, ласкова… никогда дурного
слова!
В ответ на это Братковский целовал Анниньку и шепотом говорил тот любовный вздор, который непереводим ни на какой язык, хотя отлично понимается всеми, как
музыка без
слов.
Музыка стала приятна матери. Слушая, она чувствовала, что теплые волны бьются ей в грудь, вливаются в сердце, оно бьется ровнее и, как зерна в земле, обильно увлажненной, глубоко вспаханной, в нем быстро, бодро растут волны дум, легко и красиво цветут
слова, разбуженные силою звуков.
Ромашов стоял против нее и, болезненно щурясь сквозь очки, глядел на ее большой, тонкий, увядший рот, искривленный от злости. Из окна неслись оглушительные звуки
музыки, с упорным постоянством кашлял ненавистный тромбон, а настойчивые удары турецкого барабана раздавались точно в самой голове Ромашова. Он слышал
слова Раисы только урывками и не понимал их. Но ему казалось, что и они, как звуки барабана, бьют его прямо в голову и сотрясают ему мозг.
Тогда произошла грубая сцена. Петерсон разразилась безобразною бранью по адресу Шурочки. Она уже забыла о своих деланных улыбках и, вся в пятнах, старалась перекричать
музыку своим насморочным голосом. Ромашов же краснел до настоящих слез от своего бессилия и растерянности, и от боли за оскорбляемую Шурочку, и оттого, что ему сквозь оглушительные звуки кадрили не удавалось вставить ни одного
слова, а главное — потому, что на них уже начинали обращать внимание.
«Я падаю, я падаю, — думал он с отвращением и со скукой. — Что за жизнь! Что-то тесное, серое и грязное… эта развратная и ненужная связь, пьянство, тоска, убийственное однообразие службы, и хоть бы одно живое
слово, хоть бы один момент чистой радости. Книги,
музыка, наука — где все это?»
Наш светский писатель, князь Одоевский [Одоевский Владимир Федорович (1803—1869) — русский писатель, критик и историк
музыки.], еще в тридцатых, кажется, годах остроумно предсказывал, что с развитием общества франты высокого полета ни
слова уж не будут говорить.
Не беремся описывать чувства, испытанные Саниным при чтении этого письма. Подобным чувствам нет удовлетворительного выражения: они глубже и сильнее — и неопределеннее всякого
слова.
Музыка одна могла бы их передать.
Санин исполнил их желание, но так как
слова «Сарафана» и особенно: «По улице мостовой» (sur une ruà pavee une jeune fille allait à l'eau [По замощенной улице молодая девушка шла за водой (фр.).] — он так передал смысл оригинала) — не могли внушить его слушательницам высокое понятие о русской поэзии, то он сперва продекламировал, потом перевел, потом спел пушкинское: «Я помню чудное мгновенье», положенное на
музыку Глинкой, минорные куплеты которого он слегка переврал.
В это время
музыка как раз возвращается к первым тактам полонеза. Александров знает твердо
слова, которые здесь поет хор, которые и он сам когда-то пел. Слегка наклонившись к красавице, он — правда, не поет, — но выговаривает речитативом...
Они так совпадали в ее мысли с
музыкой, что это было как будто бы куплеты, которые кончались
словами: «Да святится имя Твое».
— Я видел плоды, которые были последствием этого наития: одна дама, после долгого радения в танцах, пении и
музыке, весьма часто начинала пророчествовать и очень многим из нас предсказывала будущее…
Слова ее записывались и потом в жизни каждого из нас повторились с невероятною точностью.
— Не перешибешь, — согласился Лябьев с нескрываемой иронией, — я вот все забываю, как вы говорите это
слово «прощай!». Давно я собираюсь на
музыку положить его.
Чем выше солнце, тем больше птиц и веселее их щебет. Весь овраг наполняется
музыкой, ее основной тон — непрерывный шелест кустарника под ветром; задорные голоса птиц не могут заглушить этот тихий, сладко-грустный шум, — я слышу в нем прощальную песнь лета, он нашептывает мне какие-то особенные
слова, они сами собою складываются в песню. А в то же время память, помимо воли моей, восстановляет картины прожитого.
Голос у него был маленький, но — неутомимый; он прошивал глухой, о́темный гомон трактира серебряной струной, грустные
слова, стоны и выкрики побеждали всех людей, — даже пьяные становились удивленно серьезны, молча смотрели в столы перед собою, а у меня надрывалось сердце, переполненное тем мощным чувством, которое всегда будит хорошая
музыка, чудесно касаясь глубин души.
Наконец он кое-как добрался до судей и взял альбом из Веригиных рук.
Музыка заиграла туш. Но звуки
музыки покрылись бесчинным шумом. Посыпались ругательные
слова. Германца окружили, дергали его и кричали...
И так, почти до ужина, поблескивая зоркими, насмешливыми глазами, старый Кожемякин поучал сына рассказами о прошлых днях. Тёплая тень обнимала душу юноши, складные рассказы о сумрачном прошлом были интереснее настоящего и, тихонько, незаметно отводя в сторону от событий дни, успокаивали душу
музыкою мерной речи, звоном ёмких
слов.
И снова Кожемякин ходил вдоль забора плечо о плечо с дядей Марком, невнимательно слушая его
слова, мягкие, ласковые, но подавлявшие желание возражать и защищаться. Ещё недавно приятно возвышавшие душу, эти
слова сегодня гудели, точно надоедные осенние мухи, кружились, не задевая сердца, всё более холодевшего под их тоскливую
музыку.
Днём ему не позволяли долго сидеть за столом, да и много народу было в доме, много шума; он писал ночами, в строгой тишине, внимательно слушавшей его шёпот, когда он искал нужное
слово. Скрип пера стал для него
музыкой, она успокаивала изношенное, неверно работавшее сердце, и порою ему было до слёз приятно видеть на бумаге только что написанные, ещё влажные, круглые
слова...
Исполнив все это, Феденька громко возопил: сатана! покажись! Но, как это и предвидел Пустынник, сатана явиться не посмел. Обряд был кончен; оставалось только возвратиться в Навозный; но тут сюрпризом приехала Иоанна д’Арк во главе целой кавалькады дам. Привезли корзины с провизией и вином, послали в город за
музыкой, и покаянный день кончился премиленьким пикником, под конец которого дамы поднесли Феденьке белое атласное знамя с вышитыми на нем
словами: БОРЬБА.
Старик хорошо понимал
музыку этих
слов и, к общему изумлению, весело отвечал: «Ну так что ж? мы и подождем дорогих гостей».
Снова начались
музыка, танцы: пол содрогался.
Слова Биче о «мошеннической проделке» Геза показали ее отношение к этому человеку настолько ясно, что присутствие в каюте капитана портрета девушки потеряло для меня свою темную сторону. В ее манере говорить и смотреть была мудрая простота и тонкая внимательность, сделавшие мой рассказ неполным; я чувствовал невозможность не только сказать, но даже намекнуть о связи особых причин с моими поступками. Я умолчал поэтому о происшествии в доме Стерса.
— Совершенно серьезно… Ведь это только кажется, что у них такие же руки и ноги, такие же глаза и носы, такие же
слова и мысли, как и у нас с тобой. Нет, я буду жить только для того, чтобы такие глаза смотрели на меня, чтобы такие руки обнимали меня, чтобы такие ножки бежали ко мне навстречу. Я не могу всего высказать и мог бы выразить свое настроение только
музыкой.
Рюмин (смотрит на всех и странно, тихо смеется). Да, я знаю: это мертвые
слова, как осенние листья… Я говорю их так, по привычке… не знаю зачем… может быть потому, что осень настала… С той поры, как я увидел море — в моей душе звучит, не умолкая, задумчивый шум зеленых волн, и в этой
музыке тонут все
слова людей… точно капли дождя в море…
И в
музыке, и в доме мужа, во всех романах — везде, одним
словом, я была только эпизодическим лицом.
Написан в 1860 г.;
слова Л. Меркантини,
музыка А. Оливьери.] — по этим худеньким, острым и голодным личикам пробегает, веселою рябью, улыбка удовольствия.
Опять мерная
музыка заиграла тем же рокотом, а сама чародейка сидит, работает, и ни
слова.
Музыка А.Ф.Львова,
слова В.А.Жуковского.], и торжество окончилось.
Вечером он приехал со скрипкой, и они играли. Но игра долго не ладилась, не было тех нот, которые им были нужны, а которые были, жена не могла играть без приготовлений. Я очень любил
музыку и сочувствовал их игре, устраивал ему пюпитр, переворачивал страницы. И кое-что они сыграли, какие-то песни без
слов и сонатку Моцарта. Он играл превосходно, и у него было в высшей степени то, что называется тоном. Кроме того, тонкий, благородный вкус, совсем не свойственный его характеру.